Сталин
Образ вождя засел в памяти прочно и навсегда потому, что в мои детские годы его фото висели во всех домах и кабинетах, весь день радио повторяло его высказывания, о нем твердили везде, где только можно. Портрет усатого человека, конечно же, висел и в нашей квартире на самом видном месте, высоко на стене между окнами. Почитание вождя было неоспоримым явлением. Никто же лично его не знал и не видел. Люди, слыша каждый день о гениальности и непостижимой властности этого человека, незаметно для себя стали считать его чуть ли не божеством. Нередко в домах, где в уголке лик Христа и лампадка были обязательны, над столом на стене так же присутствовал и портрет Сталина.
Бедная, а где-то даже и нищая, жизнь, скромные полки магазинов, хлебные карточки, серые и неприглядные наряды не только мужчин, но и женщин, скудно оплачиваемая работа, босоногие мальчишки-оборванцы и многое нерадостное другое - все это никак не связывалось с вождем. Возможно - а скорее, так оно и было – кто-то, кто пострадал от власти, думал иначе, но народ в основном видел причину в послевоенных сложностях и неприглядных действиях неумех-начальников, а то и считал виноватыми врагов народа, о которых то и дело сообщали по радио.
Казалось, что вождь не умрет никогда, и люди свыклись с этим. Простые люди сжились с той жизнью, которой жили, а то, что вождь где-то рядом, хоть и находится в далекой Москве, стало настолько привычным, будто Сталин стал членом семьи. Тем более, что с его именем была пройдена страшная война, в которой советский народ победил. Все, что появлялось нового в жизни, было связано опять же с ним.
Мы, ребятишки, тоже привыкли, что всегда и везде был Сталин. Мы и в наших войнушках кричали, как и бойцы на фронте: «Вперед, за Сталина!».
Его соратники: Климент Ефремович Ворошилов, Семен Михайлович Буденный, Михаил Иванович Калинин и другие тоже были всегда на слуху.
 |
| Калинин М.И. |
 |
| Буденный С.М. |
 |
| Ворошилов К.Е. |
И вдруг…
Его портрет в траурных лентах на столах и в руках, плачущие женщины и посуровевшие мужчины, притихшие ребятишки в домах и пустые наши травяные «джунгли» за сараями. Помню огромных черных всадников (это были милиционеры, скорее всего) на бьющих копытами конях (была ранняя весна, 9 марта 1953 г.), толпы людей на Советской возле наших домов, рыдающие женщины, громкие залпы и дым из винтовок… Причитания: «Что ж теперь будет? Как же будем жить?». Все: и небо, и люди, и даже снег - были мрачными, серыми, плачущими…
В эти дни народ со страхом ждал того, что случится после смерти человека, который знал все и был надежным рулевым в движении страны к коммунизму. Казалось всем, – а об этом говорилось во всех домах - что наступает страшное время неизвестности, время крушения пусть даже маленьких, но надежд. По радио целыми днями говорилось о вожде, о его героическом революционном пути, о любви народа к своему Сталину. Газеты было страшно открывать, там на черно-белых фото было сплошное горе.
Еще долго после похорон на столбах и домах висели портреты Сталина в траурных лентах, а люди будто затаились в ожидании мрачных времен…
Таким я помню похороны Сталина в Далматово.
***
Неожиданно, как бы продолжением этого события, в одном из походов по Сибири случилась странная встреча с людьми, говоривших и вспоминавших Сталина совершенно с иными интонациями и выражениями.
Произошло это в одном из поселков на Саянском хребте. Мы сделали остановку на сплаве, чтобы запастись продуктами. Расположившись в каком-то сарае, разложили вещи для сна и двинули в поселок на поиски магазина.
На пустырьке в центре поселка нам нарисовалась такая картина: вокруг костра стояли мужики и гоняли по кругу черную банку с чефиром. «Два глотка, третий в лоб!» - говаривали они при этом. Удивило то, что мужчины, явно очень пожилые, седовласые, с грубыми лицами, как ни странно, были все как на подбор рослыми и статными.
Они травили анекдоты, говорили о тайге, давали прогнозы об урожае кедрового ореха, вспоминали лагеря, в которых в недавние года мотали свои сроки. При этом они постоянно недобрыми словами поминали какого-то Ёську.
Мы пробыли с ними недолго и собрались было уходить варить ужин, как нас догнал один из тех стариков, что стояли у костра и, узнав, что мы сплавляемся по реке и продуктов у нас мало, предложил зайти в другой сарай, где они все расположились, пообещав, что повариха Шурка нас накормит.
Так и оказалось. Неразговорчивая и суровая Шурка накормила нас гороховым супом, мы сытые расселись на травке за сараем, закурили, и мужик рассказал нам такое…
- Мы все живем в разных местах Сибири, но все местные, потому что лагеря, куда нас загнал Ёська, располагались в этих местах. Собираемся мы здесь раз в три года (в годы урожая на кедровый орех), заготовляем орех, поминаем погибших, хороним… Помните того дряхлого старика, что сидел у костра на пенечке? Он специально не умирал, ждал, чтоб мы похоронили его на перевале, откуда видны наши лагеря.
Мы слушали, затаив дыхание.
- Вам не показалось что-то странное в мужиках?
- Да, показалось. Все рослые, с выправкой будто военные.
- Так вот. Вспомните того, что стоял слева, у него еще щека в коростах от ожога. Не удивляйтесь, это бывший первый Харькова. А тот, что возле него, второй Саратова. Тот, что без руки, первый Воронежа…
Мы только чуть погодя поняли, что слова «первый, второй» означают «первый секретарь Харьковского обкома партии», «второй секретарь Саратовского обкома партии» и т.д. Тут до нас дошло, что эти люди – репрессированные областные партийные вожди! А называют Сталина именем Ёська, злясь на ту судьбу, какой он их «наградил» за верное служение партии и народу.
- Вы, наверное, слышали о репрессиях, а теперь можете увидеть, что это такое. Ниже по течению на правом высоком берегу увидите дряхлый флигель. Поднимитесь, посмотрите. Добавлю, что в сорок третьем зимой в лютый мороз охрана снялась и ушла, бросив заключенных на произвол судьбы. Вдоль по реке до сих пор находят скелеты и черепа тех, кто пытался добраться до ближайшего поселка. А до него было более двух сотен километров…
(Мы потом поднялись на берег. Там оказались полуразвалившиеся бараки и дома лагеря, зоны, но нас поразили огромные, почти в полсотни метров, гряды, где заключенные пытались выращивать овощи. На грядах теперь росли многометровые сосны…).
- Деньги за орех один из нас развозит по городам и кладет на сберкнижки родственникам, кто не отрекся от своих «врагов народа». Остатки мы пропиваем и разъезжаемся по местам нашего «проживания».
Он произнес слово «проживания» с такой горечью, что мы поняли, «проживать» этим людям, не имеющих ни паспортов, ни вообще права «проживать», приходится с неимоверными сложностями.
- А ваши родственники знают, что вы живы, и деньги от вас?
Мужик помолчал и с глубокой горечью сказал:
- Думаю, догадываются…
- А почему вам не вернуться к ним?
Мужик совсем понурил голову и тихо произнес:
- А зачем?
Потом, помолчав, добавил:
- А Егорыча мы похороним на перевале. Все там будем. Там теперь наш «обком»…
Не знаю, почему этот старик решил перед нами исповедоваться, видимо, гнетущее состояние его просило высказаться…
До сих пор я с черной тревогой вспоминаю высоких, стройных, седых стариков посреди Саянской тайги и то имя, которое они произносили зло и с издевкой – Ёська…
Не выражаю никакого отношения к этим двум событиям, просто это все, что тяжело осело у меня в памяти относительно той части истории, в которой мне пришлось жить.
